Вообще, я совершенно не архивный человек. Более того, я не был архивным историком в том смысле, что я учился как историк, но, тем не менее, у меня не было вот этого религиозного и даже научного представления, что только из архивов я что-то смогу понять или что без архивов я профессионально неадекватен. Но так получилось, что, когда я делал одну штуку в «Мемориале», я попал в Государственный архив, где лежат следственные дела на политических обвиняемых за все советское время. Там корпус — больше чем на 100 000 дел. И это не то что произвело на меня какое-то впечатление, это просто фундаментально изменило мое представление о том, что нужно думать про мое собственное прошлое, про советское прошлое, про всю эту жизнь. И вот с тех пор я про это в разных режимах все время думаю.

Большая часть таких дел лежит в архивах ФСБ в разных регионах, и к ним доступ есть, но очень ограниченный. Нужно специально доказывать или родство с человеком, чье дело ты смотришь, или специально писать запрос, и тебе запретят дело копировать, если ты не родственник. Контакт с таким делом тогда будет довольно ограниченным по времени, и не все можно будет сделать.

А в ГАРФе это прямо поток. Это одно из очень немногих мест русскоязычных, где такие дела вообще доступны. То есть тут очень важно, что я этих дел видел уже десятки тысяч. И, собственно, про что я думаю рассказывать...

Я скажу еще одну общую штуку про внешнюю рамку, мне кажется, это важно. Я думаю, самое первое, что меня поразило, — это идея того, почему эти дела еще хранятся. То есть дела на людей, которых обвинили по политическим статьям, в основном по 58-й статье. На этих делах стоит гриф «Хранить вечно». Про разных, никому не известных людей. И единственное, что мы о них знаем, заключено в папке, которая была создана для того, чтобы обвинить их в преступлении.

Причем очень часто это люди даже не письменной культуры. Это люди, которые и записать бы про себя ничего не смогли, это люди, которые ставят крестик вместо подписи под своими показаниями. И моя первая человеческая, литературная, спонтанная реакция была такая: я увидел грандиозную советскую теорию заговора. Это гигантский заговор: огромное количество предполагаемых врагов, которые опутали всю нашу жизнь и которые вредят. Гардеробщица работает в сельском клубе, и ее обвиняют в том, что она, вешая, как у Зощенко, пóльты партийных, комсомольцев, туда бросает свои волосы, в которых есть вши: она пытается завшивить их пальто. И в деле есть конверт, в котором лежат ее волосы и экспертиза, есть ли там вши. Вот от такого — до дела о парне, который во время допроса каким-то образом изловчился (это крайне редкий случай) выскочить из кабинета, выпрыгнуть из окна и попытаться покончить с собой. Но он не погиб. А дело продолжается, и в деле есть фотография этого разбитого окна.

Люди переплетаются друг с другом. Потому что вообще логика, прагматика следователя — в том, чтобы не одного человека взять, а «раскрыть» группу. Это так работает, это эффективнее, это с точки зрения продвижения по службе более правильно. Поэтому один человек в идеале должен цеплять за собой три, пять, десять других. И если ты читаешь последовательно, то ты видишь, как эти сети расходятся и кто с кем связан.

И третье — у меня все время было ощущение, что это какое-то бесконечное повторение, проговаривание темы о том, что мы все время в чем-то виноваты, что есть какая-то огромная вина, которая нас тяготит очень сильно. Мы — герои этих дел. И мы все время должны каяться или, наоборот, защищаться от того, что мы какие-то не такие.

Вот эти три сущности, если собрать их воедино, дадут какое-то представление о том, что это было за прошлое и что из этого прошлого мы взяли в свою нынешнюю жизнь. Это такая общая рамка к любой истории, которую я могу вам сегодня рассказать.

Это история женщины, которую звали Нина Гневковская. Узнал я про нее так: мой коллега по «Мемориалу» попросил меня проверить по каталогу ГАРФ, нет ли ее дела в том фонде, где я работаю. Она известна в некоторых записках диссидентов как следовательница, которая приходит на обыски и очень таким специальным образом себя ведет. Она характерная, не такая, как другие. И я нашел ее дело. И, соответственно, если я нашел ее дело, значит, она там фигурирует не как следователь, а как обвиняемая. И оказалось, что она, будучи молодой девушкой, в конце 1940-х годов была частью круга послевоенной золотой молодежи. Тех людей, которые либо были детьми привилегированных родителей, либо так или иначе оказывались в том кругу, где всякие трофейные штуки вертелись. То есть ранний американский джаз, одежда, все эти рестораны при гостиницах в центре Москвы.

Следственные дела политзаключенных — это, по сути, феноменальный источник по всему быту, по всей текстуре того времени. Там внутри в зависимости от ситуации может оказаться что-то, что абсолютно не должно было бы там быть, и что-то, что ни при каких условиях, никаким другим способом не сохранилось бы. Это как, что называется, капсула времени. Кто-то закопал, а потом, 50 лет спустя, вдруг ты пришел, открыл, а там такое.

А дальше вопрос в том, под каким углом на это посмотреть и как с этим работать. Про себя точно могу сказать, что я огромное количество вещей узнал или понял про советскую повседневность из этих дел.

Это все-таки очень специфический тип [источников], и описывается именно преступление политическое, то есть почти духовное. Даже само описание преступления может предполагать вот эти все супермелкие необычные детали.

Например, когда мы пытаемся дела анализировать и их описывать, у нас есть такая анкета их вещественного описания. Именно потому, что мы довольно быстро поняли, что фабулой обвинения вообще ничего не ограничивается, как раз обвинение может быть шаблонным и ход следствия может быть абсолютно шаблонным. А внутри находятся вещи, которые работают иначе, и просто надо к ним правильно задать вопрос или вообще увидеть их хотя бы для начала. И понять, что это вообще, может быть, не про то.

Вот трамвайный кондуктор пришел в столовую, и ему там не понравился суп. А потом он сказал:

А это редкий очень кейс, потому что это отдельная статья, 154а. И таких дел довольно мало есть в открытом доступе, особенно если человека потом за это и реабилитировали.

И вот дальше из-за какого-то совершенно другого сюжета мы получаем справку об этом поваре, что он плохо отзывается о комсомольцах, все время козыряет своим партизанским билетом, занимается мужеложеством и как кулинар ничего особенного из себя не представляет. Точка.

Вот такой пример как бы наложения разных реальностей и сюжетов: политических, неполитических — в одних и тех же обстоятельствах.

Все эти люди, за минимальным исключением, абсолютно неизвестны. Но главная проблема в том, что мы видим их изначально только как акторов какого-то преступления, они являются фигурантами дела о преступлении. И дальше наша работа и наш интерес в том, чтобы попробовать размотать эту историю так, чтобы они... То есть можно, с одной стороны, посмотреть совсем буквально и увидеть в них жертв советского террора. И есть общий такой нарратив, представление, что вот жертвы — это важно, они ни в чем не были виноваты, мы про них говорим. Но следующий шаг — это попробовать, раз уж так получилось и об абсолютно неизвестном человеке осталось материала на 100 страниц, иногда довольно-таки «изысканного», постараться из него увидеть что-то, что следствие не предполагало для нас как материал. То, что мы сами можем с помощью разных вопросов из этого вытянуть.

И это, пожалуй, мое самое любимое. То есть я вообще не про советский террор, я про людей. То есть мне интересно про них гораздо больше, чем про машинерию. Потому что эта машинерия, она уже сейчас, в принципе, неплохо описана. Это как раз «Мемориал» сделал очень хорошо уже.

А вот про применение этого на конкретных людях — это бездонная проблема, потому что людей нет одинаковых. Дела есть почти штампованные, люди разные все.

Бывает материал по людям такой культуры, которые вообще никуда не попадают, которые находятся за рамками любого повествования. Потому что это люди, которые сами не могут писать ничего, не оставляют ни мемуаров, ни свидетельств.

И вот есть у нас такое дело про крестьянина — в начале второй пятилетки, в какой-то деревне под Москвой. Начинается дело буквально с того, что по деревне бегает собака и на ней табличка с надписью: «В конце пятилетки съедите и меня, детки». Понятно, что это про голод. То есть нужно выполнять план, но страшная нищета в деревне и голод.

И вот в деревню приезжает партийная комиссия из центра, которая должна посмотреть на урожай, и крестьяне должны перед ней отчитаться, насколько все хорошо и как все перевыполнено. И дальше происходит событие, которое, собственно, и является содержанием дела.

И дальше, когда это становится известно (а это довольно быстро становится известно), это воспринимается как антисоветское действие, преступление, что он накормил их собачатиной.

Само дело ужасно интересно как политическая интерпретация этого действия. То есть там речь идет о том, что вот, например, эти самые партийные люди были опозорены и за ними потом бегали дети по деревне и лаяли. Или их называли «собачники», потому что они были опозорены тем, что их накормили собачьим мясом.

А с другой стороны, кажется, что это была демонстрация со стороны этого крестьянина: мы так плохо живем, что мы не можем вам ничего другого приготовить, кроме этой собаки.

Но просто сам тип действия меня очень привлек. У него есть, конечно, своя предыстория. То есть накормить собачатиной... Там даже есть такие детали, что они сначала не понимали, что это за мясо. Они спрашивали его: «Что это за мясо мы едим?» — «Я вам потом скажу, поедите и узнаете». Дальше есть буквально заключение ветеринара, что по костям, которые остались, можно понять, что это собака.

Дальше мы находимся в пространстве интерпретаций: что в этом действии увидел или мог увидеть этот крестьянин, эти партийные, которых накормили, эти дети... Вот это, кстати, наиболее понятный мотив — что это было опять формой умаления, издевательства над властью. Это просто издевательство — накормить их собакой, чтобы унизить их в глазах всей этой деревни.

То, какие смыслы возникают и как они описаны в этом деле, и что является фабулой, фактурой обвинения, — это дает нам, возвращаясь на большой уровень обобщения, проблему вообще понимания, декодирования:

И, конечно, я сразу подумал, что у этого есть какой-то культурный бэкграунд. И что очень интересно — очевидно, это делал человек совершенно неграмотный. Я не буду преувеличивать степень его неграмотности: кажется, у него даже было несколько классов образования, — но это не человек, который читал античную литературу и знает какие-то истории про то, кого чем накормили. Человек не такой сложной культуры, который вряд ли мог знать семантику такого действия.

И поскольку я еще часто соизмеряюсь и занимаюсь Шаламовым, то я вспомнил, что у Шаламова есть рассказ «Выходной день». Там речь идет о священнике, который, находясь в лагере, пытается все-таки в воскресенье провести молитву. А потом его блатные кормят, говорят: «Поешь с нами». Говорят, что какой-то телятинки вдруг они достали. И когда он поел, они ему рассказывают, что они убили щенка, которого этот священник подкармливал. В общем, его друга они убили. И после этого ему становится плохо, его рвет и так далее.

Это прекрасный рассказ, и есть очень хорошее его литературное семантическое описание Елены Михайлик: она в основном фокусируется на том, что это, конечно, описание черной мессы и вот этой подмены, что ты говоришь, что ты ешь агнца, но на самом деле ты ешь собаку. Тут есть такой момент опять такого, скажем для простоты, макабра.

Я пытался по-разному посмотреть на то, как это проявляется в этом следственном деле. Разные способы объяснения того, почему накормить собакой приехавших партийных мужиков — это политический акт.

В итоге заканчивается тем, что он получает пять лет лагеря.

Было у нас одно дело про молодую девушку 19–20 лет, которую арестовали практически буквальным образом за дискредитацию советской армии. Она была медсестрой в какой-то военной части летом 42-го года, а потом ее направили обратно в тыл. И она, оказавшись среди своих сверстниц где-то в Москве или в Подмосковье, стала рассказывать, что она видела, что все отступают, оружия нет, целые деревни сдаются. И вообще, в принципе, немцы не так уж ужасно себя ведут. Она даже прошла через какую-то часть оккупированной территории, и ее не тронули.

Все это становится материалом для ее обвинения. Она все отрицает и говорит, что это неправда, что меня оговорил какой-то солдатик, который был в комнате, вовсе я этого не говорила, а, наоборот, говорила, как советская армия пытается всех защитить.

А дальше следователь пытается ее поймать на лжи. И он говорит, что вот у вас написано в анкете... А вообще очень важно увидеть человека сначала через его анкету арестованного — две страницы, где он отвечает на такую классическую советскую анкету: фамилия, имя, отчество, место рождения, происхождение, кто были родители, партийность. В общем, многие такие константы задаются уже там. И у нее в этой анкете написано, что она сирота, что ее воспитывали в детском доме.
И вот следователь говорит: «Вы сказали, что вы сирота. Но вы же обманываете следствие, потому что мы нашли ваши письма к отцу и ответы вашего отца к вам. Я вас изобличил, значит, и в остальном вам нет никакой веры».

Следующий допрос начинается с того, что следователь возвращается к этой истории, говорит, что вот вы нас обманываете, потому что мы нашли фотографию вашего отца, вот этот человек. А она говорит: «Это не мой отец. Это я работала уборщицей в конторе, и там была картотека с фотографиями. И мне в какой-то момент было нужно представить себе, кому я пишу и от имени кого пишу. И я взяла эту фотографию и придумала, что это мой отец». В деле есть эта фотография, и она у меня даже висит сейчас дома, потому что я хочу как-нибудь про нее подумать.

И дальше она рассказывает, что она жила в общежитии и что в какой-то момент это было частью ее... то есть она, по сути, погрузилась в какой-то придуманный мир, она стала получать письма от своего отца и читала другим девушкам в общежитии. И письма очень хорошие. Письма тоже есть в деле.

И это очень сложное чтение. Я стал думать про вот эту как бы разлюбленность. Что там важно: они упоминают ее мать в письмах, но писем от матери нет. И отец все время пишет, что мама болеет и так далее.

Но если смотреть на это совсем строго источниковедчески, стопроцентного ответа у нас нет. То есть, возможно, есть отец, и все-таки это письма от отца. Я думал в какой-то момент, что надо попробовать графологическую экспертизу... Потому что там видно, что это другой почерк, но, может быть, можно таким образом почерк поменять, или она кого-то другого просила это записать. В принципе, письма отца выглядят довольно подозрительно. Они выглядят как чистовики и скорее похожи больше на сочинения на какую-то заданную тему, написанные в тетрадке.

Где здесь правда, где ложь? То есть следствие пыталось ее поймать на какой-то лжи по поводу того, что она говорила про армию. И тут я, конечно, возвращался к этой теме, что она страшно одинокая и страшно несчастная и что она ищет какую-то внешнюю опору, чтобы кто-то с ней вступил в какой-то разговор, в диалог.

В общем-то, становится понятно, зачем она вообще болтала про то, что там с ней было на фронте. Это тоже дает некоторое представление о ней просто как о человеке, которому очень важно публичное внимание, что она рассказывала — и была центром внимания.

В делах, конечно, таких эмоциональных вещей не так мало.

Почему я думал именно про разлюбленность и откуда у меня это слово? Оно у меня родилось, когда я занимался Варламом Шаламовым, его циклом «Колымские рассказы». У него есть рассказ «Детские картинки». Не очень типичный для него, там практически нет действия. Его лирический герой находит в мусорной куче рядом с лагерем детскую тетрадь. И он думает, как ее можно было бы использовать: может быть, на самокрутки, еще что-то. А дальше он смотрит на картинки в этой детской тетради и вспоминает, как он сам рисовал и что это за рисунки в детской тетради, как этот ребенок рисует вот этот мир, в котором они все находятся, и что это за мир такой.

И дальше Шаламов говорит, что он вспомнил северную легенду о боге, который создал вот этот северный мир, Колыму. Этот мир был очень чистый и очень простой, там было два-три цвета, все было очень голо. А потом он понял, что это слишком просто, слишком примитивно, и он забыл этот мир, он его бросил и ушел на юг, и стал делать что-то более сложное. И остался вот этот разлюбленный, забытый мир, где холодно, плохо, где только два-три цвета, где вообще люди жить не должны. Именно в этот мир — забытый, разлюбленный, никому не нужный — отправили вот этих политических заключенных. Как бы мы их всех разлюбили, они нам не нужны.

И, в общем, так действительно можно описывать то, что с этими людьми в следственных делах случилось. То есть им говорят: «Вы теперь не такие, как мы, вы нам не товарищи, вы враги, вы не братья, мы от вас отрекаемся». — «Нет, я не враг, я такой же, как ты, я хочу быть с тобой вместе, следователь, в нашем общем этом советском мире». — «Нет, ты не такой теперь, ты не один из нас. Мы лишаем тебя права быть равным с нами человеком. И после этого мы можем с тобой делать много чего, мы можем тебя, в принципе, и пытать».

Мы сейчас довольно много занимаемся свидетельствами про пытки на следствии, потому что есть такая формула Арсения Рогинского: он говорит, что самого важного в протоколах нет. И про пытки очень мало написано в деле, потому что они не фиксировались. Их можно только косвенно увидеть иногда или предположить.

Время начала допроса — 9 вечера, время конца допроса — 7 утра следующего дня. А протокол допроса — полторы страницы. Что происходило 10 часов? Непонятно.

Но мы поняли, что если специально отслеживать эти сюжеты, то, во-первых, в материалах о реабилитации в 1950-е годы или иногда даже в материалах, которые человек пишет уже из лагеря с требованием пересмотреть свое дело, встречаются описания пыток.

Когда человек описывает, почему он вынужден был подписать показания — совершенно сверхъестественные вещи. Все, что вы можете себе предположить и представить, очень кинематографическое — там происходило и не такое даже. Человек описывает пытку, что его просто очень долго держали, бесконечный марафон допросов. А потом его не отправляли в камеру, а следователь запирал в шкаф в своем кабинете. И он вынужден был слушать, как пытают следующих. И то, что он просто продолжал все время там находиться, в конце концов его сломало.

Ты находишься с человеком, а он ведет себя с тобой, как будто ты не человек. Ты разлюблен, ты не такой, как я, я могу с тобой сделать все что угодно. Тебе никто на помощь не придет.

Этих примеров очень много, и они на уровне языка прямо проявляются. То есть это такая, с одной стороны, жалость к себе, а с другой, такое вопрошание: что же случилось? Что это за такие люди, несоветские, эти следователи, как они лишили меня права быть вот вместе с вами? Как такое может быть допущено?

Самое впечатляющее — у нас есть текст человека, который был адвокатом в конце 1930-х и поэтому он очень четко знает, что есть в нормах. И он пишет в приемную НКВД: «Это абсолютно вопиющая вещь, вы должны с этим что-то сделать. Я просто вижу, как разрушается сама основа всего нашего этого советского строя».

Я про это стал думать, когда читал книгу Жана Амери «По ту сторону преступления и наказания». Это книга человека, который пережил нацистские лагеря. И там главное описание — это пытка.

И он говорит, что пытка — это такая вещь, из которой ты уже не сможешь потом выйти. То есть, если с тобой это случилось, преодолеть ее как переживание, как травму для него, например, невозможно. И он говорит, что, если бы все-таки можно было что-то сделать, если бы мне сказали: а что бы меня освободило бы? Меня бы освободило бы, если бы я мог вместе со своим палачом отправиться в прошлое и чтобы этот палач в этом прошлом мне посочувствовал. Признал бы меня человеком в процессе этой пытки и сказал: «Мне очень жаль, что я это делаю».

И он говорит, что отчасти меня с этим примиряло то, что я знаю: часть этих палачей были потом судимы и расстреляны. И он говорит: «Я думаю, я надеюсь, что, может быть, в самые последние моменты они думали: „Жаль, что я все-таки это сделал. Наверное, не надо было“».

Это, конечно, не совсем то, но хоть что-то. То есть как бы вернуть тебя в мир людей, вернуть тебя в мир тех, с которыми так поступать нельзя.

Вот для меня это тоже про то же самое — про принятие, про разлюбленность такую.

Мы смотрели некоторое количество дел следователей в 1939 году, которые сами активно работали в 1937-м и в 1938-м. Здесь они были обвиняемыми. В очень классическом советском ключе. Почему они были обвиняемыми? Потому что, естественно, проблема была якобы не в том, что вся политика была неверная и террор был ошибкой, а в том, что были злоупотребления, были враги внутри системы. И вот сейчас мы будем расправляться с врагами... Естественно, в основном враги — это следователи на местах, которые занимались «перегибами».

Многие из таких следователей реагировали очень остро, потому что они знали, что с ними сделают. Есть описание попытки самоубийства. Потому что когда ты понимаешь, что ты это не переживешь, и выхода нет...

Я не очень понимаю, что это значит: отламывал решетки, что ли, от пружин. И он выжил. Советский следователь, который ест собственную металлическую кровать и в 50-е годы еще реабилитируется потом.

При этом те следователи, которые вступают в диалог, они оказываются теми же самыми обычными обвиняемыми с той же системой координат, но более четко знающими, что им нужно говорить. То есть следователи, о которых я читал, отсылают к конкретным вещам: «Вот ведь было же такое постановление, мне вот говорили, что так надо».

И эти дела ужасно интересны, потому что они описывают реальную фактуру. Буквально: «Я тогда был на допросе, я бил человека и шел потом к телефону, мне звонили, говорили: „Ломай его“». Это же было, это же так работало.

Мол, извините, конечно, так надо было делать, такие были правила. И рефлексия по поводу того, что теперь это будут делать со мной: произошла ошибка, не делайте так со мной, я этого не заслуживаю.

Но есть у меня один следователь, за которым я специально слежу. Он вел несколько феноменально интересных дел, и было видно, что он делает на них карьеру — следователь по фамилии Павловский. Он сделал большую довольно карьеру, а потом сам в начале 1950-х годов был арестован. Потому что было антиеврейское дело внутри... тогда это называлось МГБ.

Он больше года был под следствием, и этих материалов я не видел, очень интересно было бы посмотреть. Но есть партийная справка о том, что с ним случилось после того, как он год был под следствием.

Его отправили в знаменитую Казанскую психбольницу, где многие политзаключенные сидели. Горбаневская, Григоренко, и Новодворская там была. Вот он был в этой Казанской психбольнице, у него отказала часть туловища, рука перестала его слушаться — в общем, у него случился некий огромный ментальный сдвиг по поводу того, что с ним произошло.

Характерно, что он вел несколько дел о людях, которых в конце концов признали сумасшедшими. Или поведение этих людей трактовалось в итоге потом как сумасшествие.
Этот следователь мне показался очень экспрессивным, почти театральным, потому что он вел дела, связанные с искусством. И потом про него, собственно, ходили слухи, поскольку он был довольно-таки известный следователь в последние годы, про него ходили слухи, что он умер в Казанской психбольнице.

Но он не умер, на самом деле, потому что мы нашли его урну на Донском кладбище. Совсем точной справки у меня нет, но мне кажется, что он попал в Казанскую психбольницу, а потом через какое-то время вышел. И умер еще пять, шесть или семь лет спустя.

Тоже известная черта времени: куча народу, против которых Павловский работал, лежит на Донском кладбище, а рядом сам этот следователь Павловский прекрасно пристроился в ячеечке. После смерти они все выстраиваются в какую-то новую иерархию.

Это абсолютнейший блокбастер, так называемое дело психбольницы «Сокольники». Середина 1930-х годов, первая половина.

В Сокольниках, в лесу, есть полусанаторий-полупсихбольница. Там лечится много партийных: нервный срыв, алкоголизм, разочарование в том, что мировая революция не состоялась.

И возбуждается дело против врачей этой психбольницы. Выясняется, что они называют разные отделения больницы политическими названиями. То есть отделение для буйных называется «Политбюро», другое отделение — «Совнарком», потом «ВЦИК» (Всероссийский центральный исполнительный комитет). И врачи распределяют больных по этой иерархии:

Абсолютнейший, невероятный макабр. Когда мы про это писали, я использовал, конечно, идеи Дмитрия Сергеевича Лихачева и его историю про кромешный мир. Есть мир, который такой же, как наш, только там все перевернуто. И вот эта психбольница в Сокольниках — там партийные по степени безумия и сумасшествия выстраиваются в другую, карнавальную иерархию.

Частично это дело ведет вот этот следователь Павловский (см. историю «Следователь ел детали от своей кровати»). Дело ведется против женщины по имени Нина Чебарина, практикующего врача в этой больнице. Обычный врач невысокого уровня. Сначала дело ведется и против главврача, но главврач оказывается очень известным человеком. Это такой доктор Кириллов, который дружил с одним из братьев Ленина, со старшим Ульяновым. Хотя против него есть показания, с него сразу снимаются все обвинения, потому что он, видимо, значимый для власти человек, и они его не трогают. А вот на уровне врача, которая признается, что да, что-то такое у нас говорилось, а я это не останавливала и даже сама повторяла, — против нее дело продолжается.

Попутно там невероятной совершенно силы есть описание самой этой психбольницы. То есть как практиковалось это политическое сумасшествие. Один из моих любимых персонажей — Сергей Константинович Минин. Это человек, который был рядом со Сталиным во время обороны Царицына. Причем он был настолько важный партийный человек, что, собственно, было две версии по переименованию города. Выиграл «Сталинград», но Минин сам предлагал «Мининград».

Есть интереснейшие его записки и дневники, и вообще он потрясающие вещи делал. Например, он участвовал в театральных постановках в этой психбольнице «Сокольники» и там он очень антисоветские вещи высказывал. И, по показаниям свидетелей, все очень смеялись. И главврач тоже очень смеялся. А шутки были, например, что Сталин и Енукидзе, цитата, «педерасты», и всякие другие интересные вещи, и все это в больнице разыгрывалось.

И дальше мы отслеживаем ее траекторию, и она попадает частично даже в те же больницы, поскольку их в Москве не очень много, где часть ее коллег теперь ее лечащие врачи. А дальше мы знаем, что она попадает в разные психиатрические трудколонии, где опять начинает немножко работать и как врач тоже. И последнее, что мы о ней знаем, — это справка уже 1950-х годов, когда она полностью восстанавливается в правах и опять становится врачом психбольницы. То есть она проходит полный круг от врача до пациента и потом опять до врача.

А дальше, когда мы узнаем, что и следователь Павловский сам потом будет признан сумасшедшим, это, конечно, картину делает еще более законченной. И это опять к вопросу о том, почему это дело такое для меня важное — потому что тут тестируется вся вот эта система: заговор, вина. Она проходит уже прямо по этой границе, мы можем видеть, что это мир отчасти просто сумасшедший, что вот эта вся система — ее можно увидеть как систему просто безумия.

А это, в принципе, ведь довольно легитимное и возможное объяснение того, чем, в принципе, был террор. То есть это известный такой троп, что мы просто не понимаем, что произошло. Это как массовое помешательство. Почему вдруг людей начинают арестовывать, откуда вырастает это огромное количество обвинений, что это за мир такой? И в этом смысле, конечно, политическое дело в психбольнице — это такой почти case study. Хотя тут важно, что это все-таки сравнительно раннее дело, это 1933 или 1934 год.